Земля стала похожа на пустыню, и зёрнам негде было произрастать и всходить. Дикари делали вид, что так и задумано, приветствуя друг друга издали широкими улыбками и судорожными кивками по три подряд. «Восхитительно! Чудесно!» — восклицали они, затаившись от возможного немого порицания. Экзистенциальная тревога читалась в глазах, и тогда такой глаз клали на полку до востребования, а вместо него вставляли сахарный глаз. Сахарный глаз смотрел на всё с надеждой и с прищуром, оставаясь и стеклянным, и человеческим.

Редкие путники, не оценившие обычая, закрывали рты себе пальцами и сквозь них неловко бубнили и бормотали: «Вот это разматывает! Ай да команда держаться! Не призвать ли Столпника? Так ли прекрасна выжженная пустыня, как её малюют? И не пора ли бить в набат к наимудрейшему?»

Когда дюжина таких собралась на ночном пустыре и уселась магическим кругом в немом вопрошании на пыльный камень, Столпник возник сам собой, из облака небытия и пыли. Приближался он с космической скоростью прямо по воздуху на дрызглом остове индустриальной эпохи, словно бы его упряжку тянули невидимые кони.

— Ну и будьте здоровы, эх вы, лучшие люди человечества! — проорал он на ухо первому среди равных. Посвящённые нерешительно переминались с ноги на ногу, теребя морщинистые складки своих вековых мантий.

— Ай да красавцы, кому перепоручил вселенную! Гей, добрый человек, расскажи папаше, на что жалуетесь и ради чего, нечестивцы, растревожили.

— Да вот… Глядим денно и нощно на пустыню из небытия и пыли, и не соберёмся с силами никак сообразить: а хорошо ли это? Решили грешным делом подумать и выспросить: должное ли бытийствует, отче?

— Эх вы, раззявы! — развеселился Столпник. — А ну как если подумать головой, а не грешным делом? Из вашей пустыни вон даже последние червяки повыбегли. А ну как скажу вам, что это нормально и хорошо, так и поверите? Сами не можете рассудить что ли, коль побеспокоили? Что сердце вещует-то?

Капюшоны переглянулись и послышался скрежет приводимых в движение заброшенных извилин. Затем странники плотно зажали друг другу рты и неразборчиво, потупясь, забормотали из-под пальцев:

— Ну вот даже и замечаем немножко, что не совсем уж земля наша плодородна и обильна. Но если не показалось, так это же меры принимать нужно? А мы в сельском деле не слишком-то и понимаем, да и не сообразим, как бы как следует вскопнуть. Сделай милость да сотвори чудо, мудрейший!

Столпник по-молодецки растопырил локти и прошёлся кружок-другой вприсядку коленками назад.

— Эх вы, луковицы мои печёные! — хихикнул он. — Разъясняю о состоянии мира. Человечество дичает, ведь намекал уже брат наш Маклюэн, что племенное восторжествует над культурным. В силу этого соизволите заметить больше оскаливания зубов и скрежетания, чем на всём вашем благостном веку. Солнышко же ваше погасло, как и объявлял о том братец Ницше, возвестивший, что Бог умер. В силу вышесказанного и в условиях недостатка объективной освещённости, а ну как не сидим в пыли прискорбными комками, а собираем экзистенциально нажитое да и перевозим сервера на автономный режим ночного освещения. Ибо именно так поступило человечество в лице братцев наших меньших экзистенциалистов Сартра да Камю, которые, осмыслив послание того Ницше, взяли да и укоренили человеческое бытие в экзистенции.

— Старец наибескомпромисснейший, перед тобою профессора философии. Можно попроще?

— Почему ж нельзя. Да и вы не морщите так лбы, ведь давно доказано мудрейшими, что слушать нужно брюхом, а не ухом. Я же вам скажу доходчиво, но образно, чтобы вы меня не сожрали, геенны мои огненные. Проекция — дело избирательной чувствительности: мы всматриваемся или вслушиваемся в то, что и без нас уже в мире есть, и усиливаем это в восприятии. К чистому зеркалу не пристанет ни пыль, ни грязь. Что наверху, то и внизу; что снаружи, то и внутри. Обратись же от конкретного к абстрактному и из одной формулы своего бытия возведи себе леса, способные поддержать трансценденцию. Пламя свечи равномерно оплавляет воск, и длина фитиля есть соотношение внешнего и внутреннего. При переходе на автономный свет подкороти фитиль, ведь уж наверное сияешь ты сколь бы ни ярко, да не точь-в-точь как красно солнышко. Усвоил, надежда моя? А что не очень поймёшь, должен сердцем дочувствовать, так?

Столпник оценивающе поглядел на вопрошавшего и удовлетворённо кивнул:

— Смотри-ка, вот и засуществовал, хотя бы и в опыте абсолютной негативности. Теперь глядишь и прорастёт из невозможного в возможное. Трансгрессируя, преодолеваю предел, преступаю через него и нарушаю его. А теперь ‒ adieu, любезные. Я хожу немного скоро и потому не приглашаю вас со мной. Adieu, до свидания!

Поднявшийся ветер раздвинул полы столпникового плаща, взвившиеся в воздух, будто большая птица раскрывает крылья для быстрого полета, и старец растворился в темноте.

 «Может быть, он и сам собственною особою и улетел в виде коршуна, этот господин Столпник, ‒ сказал себе первый среди равных. ‒ Потому что я теперь вижу и чувствую, что все эти непонятные образы из далекого волшебного мира перешли в мою жизнь и играют мною. Но будь что будет!»

С этими словами лучший человек достал из рукава фонарик, газовую горелку и печку-щепочницу, насобирал светляков, зажёг чайную свечу, прилепил к подошве клейкий светильник и развёл костер. Не прошло и вечности, как двенадцать alter ego окружили то место, где только что стоял Столпник, тёплым сиянием автономного света экзистенции.